21 апреля 1904 года М. Р. Ренквист стала женой Глиэра, и, конечно, эта переписка перестала носить такой регулярный характер. А пока роман только развивался, Рейнгольд Морицевич писал своей возлюбленной, что составил себе программу на всю жизнь под влиянием чтения различных биографий и мемуарной литературы.
Так, прочитав в одном из писем Н. В. Гоголя жалобу на то, что после сорока лет он уже не чувствовал прибавления силы и «все им производимое» было не только не лучше, «но даже слабее и холоднее прежнего», Глиэр решил разделить свою жизнь на этапы. Переломным годом (опять же в соответствии с Гоголем) он считал 28-й год жизни. «До этого рокового перелома я должен буду в себя впитать как можно больше звуков... от тридцати до сорока, если я сохраню бодрость и здоровье, я сделаю все, что хочу сделать. Если я сохраню бодрость лет до 50, то я сделаю больше того, что хочу сделать, несмотря на то, что ни у кого в мире нет таких широких планов, как у меня».
Глиэр работает по многу часов подряд, как ученик пишет задачи, анализирует, тут же делает какой-нибудь набросок и множество вариантов к нему. «Я страшно спешу, так как боюсь, что скоро начнется весна моей жизни, а я в своей музыке буду говорить вовсе не то, что творится в моей душе». Композитору все кажется, что он слишком мало знает, мало умеет. «Сделать свою жизнь интересною зависит вполне от нас, от сильных людей, к которым я имею смелость себя причислять». Интересная жизнь в представлении Глиэра — это не просто обилие развлечений, молодежные пирушки, веселье. Интересная жизнь — это прежде всего созидание, возможность удовлетворять свои творческие стремления, но Глиэр ждет, когда знания его достаточно окрепнут, и тогда «...я при помощи их сделаю то, о чем думал, когда решил бросить гимназию, когда почувствовал около себя присутствие моей музы».
Все чаще Рейнгольд Морицевич жалуется на чувство усталости и раздражительности, но тут же отмечает, что, когда его «нервы развинчиваются», работа идет гораздо легче. Беспокоят его участившиеся головные боли и зрение. «У меня начинают болеть глаза», — жалуется он и добавляет: «Это заставит меня немножко разумнее жить и немножко больше заботиться о здоровье». Однако чувство молодости и безграничности своих сил берет верх, и напряженность работы не снижается. «Лет десять тому назад я сжег целую кучу своих сочинений,— сообщает он невесте. — А в начале этого года сжег три тома своих самых головоломных работ. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, по какой дороге я пришел к тому, к чему я приду... После того, как я сжег в этом году свои работы, я почувствовал, как будто я поднялся на несколько ступенек... Мне нужно еще много ступенек перешагнуть...»
В иной день Глиэр посещает по три концерта. К этому времени относится его первое знакомство с дирижерским искусством приезжавшего на гастроли в Москву Артура Никиша. «Видеть, слышать Никита и не влюбиться в него—невозможно», — с восторгом отмечает он.
Вечерами Рейнгольда Морицевича можно было увидеть в театре, если шло что-то его интересующее. «Драму люблю и понимаю гораздо больше, чем оперу,— признается он.— В драме на сцене происходит все то, что может совершиться в жизни». В опере же он видит много искусственного («хотя бы само пристегивание музыки к тексту»). Не ослабевает интерес к духовной музыке, и его часто можно увидеть на концерте в Синодальном училище. Наибольший же восторг по-прежнему вызывает в нем народное творчество. Побывав однажды на этнографическом вечере, он писал: «Я слышал очень много интересных концертов, и все-таки сегодня хочется сказать: ах, такого концерта еще никогда не было. Башкиры, поляки, татары, русские, малороссы, евреи—шли друг за другом, пели свои то задушевные, то веселые песни и переносили слушателя в гот лучший мир, которого еще не коснулась проза жизни, который живет в душе каждого целого народа и в котором бы я хотел постоянно жить».