Об успехах Глиэра в Европе знали и в северной столице России. «Последние дни в Петербурге слыхал от многих о Глиэр-абенде, — писал С. Прокофьев учителю, с которым старался поддерживать связь,— но никаких подробностей узнать не мог. Знаю только, что был очень удачный и что на программах был портрет автора. Обращаюсь к Вам как к человеку, близко стоящему к делу, и если у Вас осталась программа, то, ради бога, пришлите ее мне».
Первый квартет и Первый секстет Глиэра прозвучали во Франкфурте-на-Майне (фортепианные вещи там, как и в Берлине, играл Л. Годовский). В Мюнхене, Вене, Лейпциге звучал Первый квартет. В Дрездене исполнялись Первый квартет и октет. Кусевицкий, гастролировавший во многих городах Европы, привез сведения об исполнении секстета в Будапеште.
Музыку Глиэра западноевропейские музыканты и общественность воспринимали как частицу того великого самобытного искусства, которое с новой покоряющей силой заявило о себе в начале столетия. Вспомним потрясшие парижан дягилевские сезоны и концерты русской симфонической музыки в Париже, на которых за дирижерским пультом появлялся Римский-Корсаков. Вспомним триумфальные выступления великих русских певцов, а также Скрябина и Рахманинова. Глиэр был одним из тех, кто продолжал и развивал классические традиции русской музыки. Один из участников квартета из Шеффилда (Англия) Джон Паркер, восторгаясь исполняемым ими Вторым квартетом Глиэра, писал: «Эта русская музыка совсем свежа и оригинальна; мелодия, гармония и ритм, будучи странны и новы, сразу взывают к человеческим чувствам наиболее проникновенно и остро. С самого первого такта... это — смесь пафоса и простоты».
Воодушевляемый успехом, веря в силу и красоту своей музы, Глиэр самозабвенно сочинял. Кроме инструментальных и вокальных миниатюр в этот период у него рождались Вторая симфония и симфоническая поэма «Сирены». Этим крупным формам он уделял максимум внимания, позволяя себе в виде отдыха тратить время лишь на занятия у Оскара Фрида, с помощью которого он хотел овладеть дирижерским искусством. В конце 1907 года Вторая симфония была завершена. Глиэр посвятил ее С. А. Кусевицкому, с которым очень подружился последнее время и даже перешел на ты, а тот выбрал это сочинение для своего дирижерского дебюта и тотчас же принялся разучивать по рукописи.
Концерт, когда Кусевицкий впервые публично появился за дирижерским пультом, состоялся в Берлине в Бетховенском зале 23 января 1908 года. Программа включала только русскую музыку: «Ромео и Джульетта» Чайковского, антракты к «Орестее» Танеева, Второй концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова и Вторая симфония Глиэра. Исполнял оркестр Берлинской филармонии. Солировал Рахманинов. «Кусевицкий вел оркестр крайне неуверенно, — вспоминал Глиэр, — и дело спасало только высокое профессиональное умение артистов оркестра. Рахманинов, сидя за роялем, помогал дирижеру головой, ведя за собой оркестр своей необыкновенно энергичной, ритмически точной игрой». В сочинениях других авторов помогать Кусевицкому было некому. И конечно, от неопытности дирижера новое произведение пострадало более всего. «Я такой скверной критики не ожидал...— писал две недели спустя Рейнгольд Морицевич теще Марии Николаевне Ренквист. — Это для меня хороший урок: давать свои новые сочинения в руки неопытному дирижеру...» С чувством глубокой благодарности вспоминались Сафонов и Черепнин, столько радости доставившие ему исполнением Первой симфонии. Кашкин, приехавший в Берлин, утешал Глиэра и всячески поддерживал его намерение начать самому выступать с оркестром.
Утомленный долгим пребыванием за границей, огорченный неудачной премьерой Второй симфонии, Глиэр решил больше не откладывать свое возвращение в Россию. Он достаточно хорошо узнал уже европейскую музыку, и «новейшие западники» вовсе не привели его в восторг. «Их стиль сам по себе одряхлел, а содержательность их душ сомнительна», — писал он. Получив возможность сравнивать достижения отечественной культуры, в частности музыкальной, со многим из того, что делалось на Западе, Глиэр теперь особенно оценил все сделанное русскими мастерами. Сердце его наполнялось чувством гордости от сознания, что и он принадлежит к числу наследников и продолжателей великого искусства. «Я верю, — писал композитор,— в то, что мы, то есть наш народ, будет жить страшно долго. Не сто, не двести, не тысячу лет, а гораздо дольше. Я верю, что он станет лучше, ближе к идеалу и, в конце концов, станет совершенным. Так же и с музыкой». Радостно было сталкиваться с фактами признания самобытности русской музыки. Дальнейшее ее развитие представлялось Глиэру как продолжение подъема.
Несмотря на грандиозные впечатления от богатейшей европейской культуры, Глиэр писал Прокофьевым из Берлина, что все же симпатия его сохранилась за Россией, что в ней лучше и легче живется, а очутившись наконец в начале лета 1908 года в Москве, сообщил, что «великолепно чувствует себя на родине».
В привычной московской обстановке Глиэру хорошо работалось. Детские хоры и фортепианные пьесы, которыми он продолжал щедро снабжать гнесинцев, а также романсы создавались, казалось бы, без труда. Заметно подвинулась и работа над «Стенами». Жене, которая с детьми проводила лето в Прибалтике, Глиэр писал: «Шум волн у меня теперь в ушах, гибель корабля тоже сумею изобразить. А вот образ «сирень?», прекрасной и обольстительной сирены... придется тогда изображать, когда я опять увижу тебя, твои волосы и твою дорогую улыбку. Манюрочка, в моих "Сиренах" ты будешь самой очаровательной и обольстительной...»